Военный ликвидатор аварии на ЧАЭС: Сегодня весь мир рискует стать Чернобылем

В Чернобыльскую зону сегодня стоит съездить, чтобы понимать, что случится с землей в случае катастрофы и ядерной зимы. И в первую очередь везти туда нужно политиков, чтобы они воочию увидели, к чему могут привести их амбиции.

26 апреля исполнилось 30 лет со дня аварии на Чернобыльской атомной электростанции (ЧАЭС). Около 1:23 ночи по местному времени 26 апреля 1986 года в четвертом энергоблоке станции произошло несколько взрывов. Авария на ЧАЭС стала самой крупной в истории атомной энергетики, сопоставимой лишь с катастрофой на АЭС «Фукусима-1» в Японии в марте 2011 года.

О событиях 30-ей давности, проекте новой белорусской АЭС и ядерной угрозе мы поговорили с военным химиком из Гродно Геннадием Марчуком, который был в числе первых ликвидаторов аварии.

"Люди просились на самые загрязненные участки, чтобы быстрее получить дозу облучения и уехать домой"

- В Чернобыле я оказался очень просто – по долгу службы. Я начинал службу в вооруженных силах в составе третьей бригады химической защиты. Это была специальная воинская часть, которая по своим профессиональным возможностям могла выполнять задачи по ликвидации последствий аварии. У нас была соответствующая техника, подготовленный персонал, поэтому понятно, что эта беда не могла обойти нас мимо. А так как я был тогда офицером – молодым лейтенантом – то должен был выполнять приказы.

26 апреля произошла авария, мы ничего не знали – прошло и все. Только 4 мая нас подняли по тревоге. И мы начали готовиться к выезду на место аварии. Мы дислоцировались в городе Кинешма Ивановской области. Приказ пришел из Москвы. Мы снимали необходимую технику из запаса, мобилизовали людей. Солдатиков со срочной службы 18-20 лет мы не брали, их была только незначительная часть. Поехали офицеры, прапорщики и мобилизованный приписной состав – так называемые «партизаны», простые мужики, которые работали в народном хозяйстве, колхозах, на предприятиях. Брали зрелых мужиков 30-40 лет. Сформировали эшелоны с техникой, сели в вагоны и поехали в Чернобыль.

Приехали 10 мая 1986 года. Развернулись, поставили лагерь и начали работать по устранению последствий.

- Люди знали о том, что их отправляют в Чернобыль?

- Когда все начиналось, знали об этом только мы, офицеры. Мы не давали огласки, а тех людей, которых призывали, не уведомляли о том, что едем в Чернобыль. Мы говорили, что едем на учения. Но когда эшелоны пересекли границу с Украиной, то всем стало понятно, что мы едем на ликвидацию.

- Дезертирства после этого не было?

- Нужно отдать должное – в нашей 26-ой бригаде Московского военного округа, которую я представлял, не было ни одного случая. Скорее наоборот. Была такая самоотверженность – о высоком патриотизме я даже не говорю, просто был и бытовой мотив. Май, мужиков с мест подняли, и неизвестно было, на какое время – изначально планировалось на две недели, но мы там задержались, объемов аварии сразу никто не представлял. Наши простые солдаты хотели побыстрее домой – как раз было время возделывания земли. Поэтому стремились выполнить как можно быстрее поставленные задачи.

У нас с этим была потом проблема. Поступил приказ от министра обороны СССР, что ликвидатор должен находиться в зоне либо 6 месяцев, а потом иметь право замены, либо получить дозу облучения в 25 рентген. Это приравнивалось к ранению, и ты имел право на замену. Когда этот приказ объявили, то люди просились на самые загрязненные участки, чтобы быстрее получить эту дозу облучения и уехать домой.

- Вам самому было не страшно ехать?

- На тот период было не страшно, а было, не поверите – торжественно. Присутствовал романтизм. Мне было тогда 22 года, и я не один такой был – нас, молодых лейтенантов, было много. Мы чувствовали, что едем на какое-то серьезное дело. И мы этого хотели.

Тогда люди были другого, советского воспитания. Было ощущение, что я еду на нужное важное дело. Мне было интересно. Ведь и внешних факторов для страха не было. Если едешь на ту же войну, то там обстрелы, видишь смерть рядом. А здесь была другая, мирная, красивая картина: май, затем лето, разгул зелени, солнце, птички поют, никто не стреляет. Радиацию не чувствуешь, работаешь и все. Единственное - был специфический запах жженого йода.

- Как ваша семья отнеслась к назначению в Чернобыль?

- Когда я уезжал, моя супруга была беременна. 1 августа родилась моя первая дочь – Кристинка. Да, я мог отказаться, мог не поехать или поехать позже, но как-то в голову это не приходило, сели и поехали. Но конечно, я очень сильно переживал.

Позже я тоже рвался домой, просился на самые сложные участки, чтобы получить дозу и право на замену. Заменили меня только 26 августа.

"В Чернобыле нам выдали белые тапочки"

- Как проходила ликвидация?

- Наш лагерь стоял в 30-километровой зоне со стороны Украины – в Иванковском районе Киевской области. Мы проводили спецобработку и ликвидировали последствия аварии на украинской территории. С нами была 25-я бригада Киевского военного округа. Мы, два самых мощных соединения, со специальной техникой и специалистами, проделали львиную долю работы. Тогда разницы не было, чья территория – она была вся наша, советская.

Задач у нас было много. Нужно было все делать быстро. Не все было понятно, было очень много споров, дискуссий, ведь подобное случилось первый раз. Собирались наши военные и гражданские специалисты, шла дискуссия, потом на практике проверяли. Много было ошибок, но много было и успехов.

Работа состояла из нескольких этапов. 30-километровая зона делилась на три части. В третьей зоне, где находился наш лагерь, были населенные пункты, дома, дороги. Вторая зона – город Чернобыль. Первая зона – сама станция. Мы поэтапно, начиная с третьей зоны, выезжали каждый день на работу и круглосуточно проводил спецобработку территории.

Сначала дозиметрическая разведка на бронетранспортёрах выезжала и замеряла фон радиации на том участке, где мы затем должны были проводить работу. Потом на место выезжали мы. В бочки заливался спецсостав, и им обрабатывались дома, леса, дороги, чтобы сбить радиоактивную пыль и понизить общий фон до уровня, пригодного для жизни. Эта работа казалась бессмысленной, но в итоге эффект оказался положительным. Снимали радиоактивный грунт, забрасывали в контейнеры и вывозили на могильники. Часто на его месте клали бетон - делали огромные площадки, которые было потом проще обрабатывать снова и снова.

Так выглядела главная улица Припяти - 30 лет назад и теперь

Мы ненавидели одну вещь. Была большая жара. Июнь. Мы одевали защитные костюмы, бойцы от жары падали в обморок. Ночью плохо спалось от жары. А все почему: специальный самолет разгонял тучи над зоной проведения работ, чтобы тут не было осадков. Мы ненавидели этот самолет. Хотелось дождя, прохлады.

Каждый выхлоп реактора был очень хорошо слышен. Сидим, смотрим кино, у нас был оборудован летний кинотеатр. Слышим "бух" – новый выхлоп. Ребята выругались, ведь вся работа на сегодняшний день – насмарку. Радиация вышла из «дырки» и разнеслась по территории, которую мы сегодня только что отработали. И мы снова по-новой едем делать то же самое.

Вертолеты сверху «бомбили» эту дырку бетонными смесями, чтобы хоть немного заглушить. Эти ребята больше всех пострадали: радиация шла потоком вверх и попадала прямо к ним. 

Мы не ликвидировали радиацию под ноль, но мы снижали этот уровень, до тех пор, пока "дырку" реактора, откуда валила радиация, не закрыли саркофагом. Это произошло только осенью 1986 года, и мы, когда узнали об этом, радовались, как будто на 9 мая, потому что понимали - все, теперь работы для тех, кто там остался, будет меньше, и опасности тоже.

Были использованы адские людские, технические ресурсы. По радиационным замерам высчитали, что мы в сутки должны были получать не более 1,8 рентгена. Свыше было уже опасно для здоровья. Поэтому средний рабочий день военнослужащего длился 2-3 часа, не больше. Стояла задача максимально сберечь здоровье.

Сами атомщики, к слову, чувствовали себя виноватыми в том, что случилось, поэтому остались на ликвидации последствий аварии. Они всячески пытались помогать.

Был такой эпизод: произошел очередной выброс из сопла, графит раскидало по крыше реактора. Там работали японские роботы, которые управлялись дистанционно. С их помощью можно было убирать радиоактивные элементы. Когда их запустили на крышу реакторного цеха, они перестали работать – от такого уровня радиации они просто начали тормозить. Никто кроме живого человека эту задачу не мог выполнить. А нужно было сбросить остатки графита с крыши и захоронить его в могильниках. И тогда нашлись добровольцы, которые полезли сами на эту крышу. Они попали в самое пекло. И одели их как-то неудачно: в прорезинованные со свинцовыми вкладками фартуки. Дали лопаты в руки - и они сбрасывали графит с крыши третьего цеха. Я тогда очень ими гордился. Многие из этих ребят потом были награждены. Но вряд ли кто-то из них после этого долго жил.

Про здоровье мы тогда не думали – были молодыми и думали, что можем все. Мы и в речке купались, хотя это было категорически запрещено. Ягоды лесные нельзя было есть – а мы ели. Со временем привыкаешь и адаптируешься, даже не всегда дозиметр и накопитель брали с собой.

Самый ненавистный человек был – начальник медицинской службы, который заставлял нас есть йод, чтобы "закрыть" щитовидку от радиоактивного йода. После рабочей смены вся одежда и белье снималось и уничтожалось. Сам же шел в баню, потом получал новый комплект одежды. Питание было усиленное, были овощи, фрукты, кормили витаминами. Жестко вели учет получения доз. Приезжаешь с работы, идешь в специальную машину, включаешь свой индивидуальный дозиметр – «накопитель», и специалисты смотрят, какую дозу ты сегодня получил.

В районе ликвидации был объявлен сухой закон. Появились спекулянты, которые ходили и продавали "медвежью кровь" – сухое вино, которое якобы противодействовало попаданию радиации в организм. Наши бойцы их, правда, быстро выловили.

Для меня осталось вопросом, почему японцы тогда не поделились своими технологиями ликвидации последствий. Мы все делали массой, на энтузиазме людей и методом экспериментов. 

- Что вам запомнилось больше всего из тех событий?

- Запомнилась первая встреча с реактором. Май-июнь мы работали в населенных пунктах в зоне, а в июле я поехал в составе команды для работы на самой станции. Мы передвигались там бегом – чем дольше находишься в зоне повышенной радиации, тем быстрее и больше набираешь. А я увидел 4 разрушенный реактор и застыл: из-за этой относительно маленькой дырочки столько проблем во всем мире.

Перед глазами еще картинки спаленных деревьев - так называемый "бурый лес", хотя было лето. Пустые мертвые деревни, в которых приходилось работать. Брошенный город-призрак Припять. Там было жутко: только-только город был с людьми, полон жизни, и раз - вдруг все исчезли. Остались только следы жизни: белье висит на балконах, во дворах, где-то форточка открыта.

Запомнилось, как хлебные поля палили. Тяжело смотреть, когда горит хлебное поле.

Нам в Чернобыле еще выдали белые прорезинованные тапочки. Это была настоящая хохма.

Те самые белые тапочки

"Когда мы уезжали, с нас взяли подписки, что мы в течение трех лет обязуемся не иметь детей"

- Когда вернулись назад, обычные люди стали к вам как-то по-другому относиться?

- Местные украинцы относились к нам, ликвидаторам, с повышенным вниманием и уважением. Мы иногда ездили в жилой районный центр Иванково, который находился рядом с нами. На нас смотрели как на спасителей, с воодушевлением и надеждой, что вот мы приехали и наведем тут порядок, будет все хорошо. В принципе, так оно и получилось. Варениками нас кормили, овощей, фруктов привезут, горелки нальют. С концертами самодеятельности приезжали к нам.

Со стороны властей потом к нам было повышенное внимание. Неплохой был советский закон о льготах для ликвидаторов.

- А на сегодняшний день поехали бы ликвидировать подобную аварию?

- Если бы понадобился мой опыт – да, поехал бы.

- Какие проблемы со здоровьем у вас начались после аварии и связываете ли вы это с катастрофой?

- У меня изначально было крепкое здоровье - я занимался спортом. После аварии начались проблемы с сердечно-сосудистой системой, появились резкие перепады давления. В течение года ощущал слабость в конечностях. Со временем начались проблемы с желудочно-кишечным трактом, но связано ли это с аварией… То, что начал чаще обращаться в больницы - факт.

В системе здравоохранения старались ликвидаторам любые болячки ни в коем случае не привязывать к чернобыльской трагедии. Все что угодно – только не чернобыльская причина. Букет заболеваний, диагнозы есть, а связано ли это с Чернобылем, или все просто как у обычных людей – никто доказать не берется. Вот только если ты лучевую болезнь схватил – тогда да, некуда деваться, ставят диагноз, связанный с ликвидацией.

Когда мы уезжали, с нас взяли подписки, что мы в течение трех лет обязуемся не иметь детей. На всякий случай запретили. Я в принципе выполнил – вторая дочь у меня родилась ровно через три года.

Насчет влияния радиации на здоровье человека тогда велось много споров. Ведь та же онкология лечиться маленькими поэтапными дозами радиации, кожные заболевания – тоже. У нас был майор один, все его лицо было побито оспой. Через месяц пребывания в чернобыльской зоне его кожа была как у младенца. Но были и другие случаи – ребята получали инвалидность. Кто-то в мире ином, кто-то получил бездетность.

Плохо, что мы растерялись, что нет союза ликвидаторов. Первое время еще как-то собирались. В России, Украине ликвидаторы еще как-то держаться друг друга, встречаются. А у нас в Беларуси ничего такого нет. Я, когда переехал в Беларусь, потерял многие связи.

Лагерь, построенный на месте хлебного поля. На фоне - столовая, сцена с летним кинотеатром

"Молчанием о Чернобыле власть оправдывает строительство новой АЭС"

- Как вы относитесь к тому, что аварию забывают, власти говорят, что теперь все хорошо, жить можно, и замалчивают тему ликвидаторов?

- Если говорить о Чернобыльской катастрофе, понятно, что у людей сложится устойчивое мнение, что белорусам новая атомная станция не нужна. Поэтому эта тема сегодня замалчивается.

Меня больше волнует статус ликвидаторов. Было время, когда мы имели льготы, но президент нам все обрезал, а позже понятие "ликвидатор" было вообще снято. Теперь мы называемся в Беларуси, в отличие от России и Украины, "пострадавшими". Это, мягко говоря, не понятно. Нам нужно вернуть наш статус.

Мы прошли тяжелейшие испытания, огонь и воду. Слышал от своего коллеги интересный вопрос – воины-афганцы выполняли свой долг, проливали кровь на чужой территории, другого государства, а мы выполняли важнейшие задачи на территории нашего государства, по защите своей земли, почему же такое отношение к ликвидаторам в Беларуси? В Украине и России все совсем по-другому. Там ликвидатор – это статус, он обладает льготами, государство ему признательно в разных формах – и моральной, и материальной.

У нас из реальных сохранилась только пенсионная льгота – мы можем выйти на пенсию на 10 лет раньше. Это если ты работал на самой станции, в так называемой 10-километровой зоне.

Правда, льгота осложнена механизмом доказывания. Ликвидатор теперь должен сам доказать, что он был там, в конкретном месте в конкретное время. Прошло много времени, страна советская развалилась, архивы потерялись. Я целый год доказывал, что был ликвидатором. Доказал. А у некоторых коллег проблемы с этим.

Раньше были шикарные льготы – это и бесплатное санаторно-курортное обслуживание, и преференции по лекарствам. Лекарства даже адресно по почте приходили. Были льготы и по жилью, и по коммуналке. Все сняли. 

Накладно, понимаем, экономика в стране не очень. Занять позицию и рвать на себе рубашку, мол, «я – герой, дайте мне» - не корректно. Но нас, ликвидаторов, сегодня осталось не так много. И для нас теперь самое важное – здоровье. Поэтому какое-то облегчение по медицинскому обеспечению ликвидаторов я считаю должно быть. Другие льготы – обойдемся и без них, но по медицине – это действительно важно.

- Сейчас в Беларуси строиться новая АЭС. Как вы к этому относитесь? Есть ли опасения?

- Существует такая радиоационная фобия. После Чернобыля любая станция воспринимается как бомба. Мировая практика показывает, что станции работают безопасно много лет. Насчет белорусского проекта у меня свое мнение – мы могли бы спокойно без него обойтись.

Насколько белорусская АЭС будет безопасна и насколько специалисты будут готовы реагировать на аварийные ситуации? Если технология оправдана и гарантирована – то может быть, а если нет? На Чернобыльской станции я часто общался с атомщиками. Она ведь тоже считалась безопасной, она строилась по новым на то время технологиям. Вроде бы ничего не предвещало беды. Какой-то случай – и произошел взрыв. Не сработала система безопасности.

Я считаю, что Чернобыль был нонсенсом. Эта техногенная катастрофа произошла по стечению обстоятельств. Здесь сыграл роль человеческий фактор. Там проводили внутренний эксперимент в рамках атомной энергетики, но не до конца продумали последствия. По условиям эксперимента система защиты должна была быть отключена. Инициатор эксперимента, он же проектировщик блока, потом очень переживал, что так произошло, был на ликвидации с первого дня.Сейчас его уже нет в живых.

Наши власти аргументируют, что это выгодно, больше ничем они не кроют. Но они должны были в первую очередь убедить нас, население, что это максимально безопасно.

- С нашим бардаком в стране, если вдруг случится авария на новой АЭС, будем ли мы к ней готовы?

- У тех же японцев все продумано: если не сработает система безопасности, у них подготовлено все для оперативной ликвидации последствий. Обратили внимание, как быстро они справились с Фукусимой? Практически свели к нулю последствия. А мы к этому готовы? Я думаю – нет. Надежда на МЧС? Есть ли какие-то подразделения, которые готовятся по такой тематике? Не знаю.

- Светлана Алексиевич, автор "Чернобыльской молитвы", не раз говорила о том, что белорусы еще не до конца осознали и поняли Чернобыль. Вы согласны с этим?

- Мне кажется, мое поколение, мои родители осознали Чернобыль. Больше даже не то, что произошло, а больше прониклись тем, что могло бы быть, если бы не были ликвидированы последствия. Радиофобия в то время доходила до истерии, потом все постепенно успокоилось.

Сегодняшняя молодежь, конечно, не до конца понимает, что произошло. Если бы они видели все нашими глазами, слышали нашими ушами, ощутили этот всеобщий страх, нервозность… Сейчас это просто исторический факт, перелистнул страничку и забыл. Плохо, что у нас 26 апреля мало вспоминается. Спасибо Чернобыльскому шляху, что они каждый год напоминают об этом. Наш еще нарисуется на Гомельщине, походит по деревням – и все. Сама же история событий, как потом проходила ликвидация – об этом не говорится.

Плохо, что ликвидаторство постепенно забывается. Было бы хорошо собираться вместе, создать организацию, которая могла бы отстаивать наши права. Ликвидаторы тоже имеют право на воспоминания, на летопись событий нашими глазами.

Гостиница Полесье - до и после катастрофы

Сегодня вы бы хотели съездить в Чернобыльскую зону?

- Кончено. После катастрофы я не был ни там, где мы ликвидировали последствия, ни на месте нашего лагеря. Там столько всего осталось... Такой короткий и яркий период жизни. Я чувствовал себя маленьким винтиком в громадной машине под названием ликвидация, маленьким, но нужным винтиком.

А как в такой экстремальной обстановке будешь халтурить? С тобой рядом такой же лейтенант, такой же человек, и ты будешь его обманывать? Будешь искать более безопасные условия, а его подставлять? А потом ты приходишь в столовую и сидишь с ним за одним столом. Несерьезно, правда? Поэтому приходилось делать как минимум так же, как он.

В Чернобыльскую зону стоит съездить, чтобы понимать, что случится с землей в случае чего. Чернобыль – это пример того, что будет с нашей планетой после ядерной зимы, после глобальной катастрофы. Если будут проблемы с ядерным оружием, то весь мир превратится в Чернобыль.

Туда нужно возить даже не простых обывателей, а военных "ястребов", политиков, которые пытаются разжечь холодную войну, раскрутить гонку вооружений. Чтобы они воочию увидели, к чему могут привести их амбиции. Не фильмы голливудские, а реальную жизнь им показать: Припять и вросшие в землю деревни.

Ольга Корсун, "Белорусский партизан", фото из личного архива, фото Припяти - sergeymelnikoff.livejournal.com