НЕОБЫЧНАЯ СТАЖИРОВКА (1986 год)
К вопросу об участии в ЛПК на ЧАЭС срочников, курсантов.
В конце апреля 1986 года радио и телевидение разнесли печальную весть о катастрофе на Чернобыльской АЭС. Мы, курсанты, заканчивающие 3-й курс Тамбовского высшего военного командного училища химической защиты, особенно внимательно смотрели все выпуски новостей и читали сообщения об этом в газетах. В конце июля нас, практически сдавших экзамены за 3-й курс обучения и строивших планы на месячный отпуск, собрали в клубе и довели директиву начальника Генерального штаба об отправке нашего курса в зону ликвидации последствий аварии для прохождения войсковой стажировки.
Итак, 28 июля 1986 года я, будучи командиром отделения, сержантом, в составе своего курса (198 человек) прибыл в Киев. Оттуда нас разбросали по всем частям химических войск, принимавших участие в ликвидации последствий аварии. После 6-часовой езды по пыльным дорогам на зараженных автомобилях (данные машины не пустили в Киев ввиду высокой степени их зараженности) нас привезли в село Оранное в 26-ю бригаду химической защиты, стоявшую уже в 30-километровой зоне. Мне определили исполнять обязанности командира взвода разведки, но штатный командир взвода капитан И.С. Ерохин неожиданно приказал мне взять с собой еще 7 человек и на БТРе выехать с ним дальше. Куда дальше - он тоже не знал.
Прибыли мы в 2 часа ночи в Чернобыль, как оказалось, в Оперативную группу Генерального штаба (в здании райисполкома города). Сразу удивило то, что во всех окнах штаба горел свет и все находились на рабочих местах. Это как-то не сходилось с телеинформацией месячной давности, что все идет по плану, обстановка в зоне аварии стабилизовалась, да и это не было видно по напряженной атмосфере, царившей в самом штабе. Принявший нас полковник распределил по отделам. Я и еще двое моих друзей (Юра Иванов и Миша Филиппов) попали в отдел разведки. Так началась наша необычная войсковая стажировка.
Под термином «войсковая стажировка» понималось учиться командовать реальным подразделением, но нам пришлось выполнять задачи немного иного рода. В наши обязанности входило ежедневно с шести часов утра ведение радиационной разведки на территории станции и 30-километровой зоны в качестве обычных дозиметристов, правда, позже ездили как командиры расчетов разведки. Один день - это наземная разведка на машине или БТР, другой день - воздушная разведка на вертолете. Цель разведки состояла в проверке данных, поступающих от войск в отдел разведки, о радиационном заражении местности. Когда я впервые прибыл на территорию станции для ведения разведки, сразу почувствовал во рту маслянистый привкус, и мне объяснили, что это из-за высокой концентрации радиоактивного йода в воздухе.
Я был поражен видом развала 4-го энергоблока, масштабом проводимых там работ, количеством людей и техники, занятых на этих работах. Всё, в принципе, как на обычной большой стройке, если бы не показания на шкале прибора и постоянно усиливающийся треск в головных телефонах, напоминающие о проникающей смертельной радиации, царившей повсюду. Для снятия показаний об уровне радиации мы выходили из машины разведки, отходили от нее на 5 - 7 метров и осуществляли замер. Таких точек замера на станции было 19 и еще 21 при разведке района пруда-охладителя станции. Конечно, самые высокие уровни были вблизи 4-го энергоблока.
Позже, пролетая почти над ним в вертолете разведки, метрах в 150, в головных телефонах послышался страшный треск. Я посмотрел на шкалу прибора ДП-5В: стрелка была близка к пределу (200 рентген), хотя салон вертолета был обшит свинцовыми листами. По спине прошел неприятный холодок, я мысленно подсчитал, что в районе крыши было минимум 500 рентген/час. Высокие уровни радиации были и в районе так называемого «рыжего» леса. Обычный лес, только чья-то, казалось, большая кисть художника покрасила всю листву, хвою и стволы деревьев в желто-коричневый цвет. После одной такой разведки кому-то из офицеров нашего отдела стало плохо, у него клочьями начали вылезать волосы из головы и груди.
Его срочно увезли в Киев, больше мы его не видели. Как оказалось, офицер решил посмотреть поближе эту «рыжую» листву и хвою. Мы сразу для себя отметили, что излишнее любопытство дорого может стоить, но и за «халтуру» на разведке, мы убедились, можно было поплатиться. Один раз наши данные разведки не сошлись с данными, поступившими из войск. Нас сразу рассадили по разным столам, и сотрудники особого отдела попросили написать объяснительные, как мы проводили разведку. Но причина, как, оказалось, была в другом. После нашей разведки из развала 4-го реактора был дополнительный выброс веществ, и войсковая разведка определила более высокие уровни. Но пока это выяснили, мы изрядно вспотели от допросов.
Самой изнурительной считалась воздушная разведка 30-километровой зоны. Надо было по периметру проверить радиационный фон около 40 населенных пунктов, но это не только 40 посадок и 40 взлетов, а и проверка радиационного фона за 200 метров от населенного пункта, а также 5 - 7 замеров зараженности крыш, стен, грунта в каждом населенном пункте. Хорошо, если были вертолеты Ми-24 или Ми-8, а когда попадали на Ми-2, после него еще часа два шатало и шумело в голове.
Довольно жутко было заходить в дома, где небогатый домашний скарб был оставлен, как будто тут только что были люди. Только фотографии на стенах напоминали о прежних хозяевах, которые сюда больше никогда не вернутся. Поражала своими размерами растительность: трава в человеческий рост, плоды вишни размером со сливу, плоды рябины размером с вишню, яблоки, абрикосы, груши были такими крупными и выглядели так аппетитно, что мы еле сдерживались, чтобы их не попробовать. Мы проверяли на приборах все плоды на альфа-распад, и самое малое показание было у рябины, оно превышало предельно допустимые концентрации в тысячи раз, остальные - и того больше. Во дворах бродили брошенные куры, гуси, утки - все необычно толстые, видно, от заболевания зоба. И очень много встречалось остатков от этих птиц, виновниками этому были лисы, которые жили уже во дворах как новые полноправные хозяева.
Однако в 30-километровой зоне оставались и люди, которые отказались покидать свои дома. Как правило, это были одинокие старики и старухи. Заметив вертолет, они подходили и угощали нас, чем могли. Мы отказывались, но иногда что-то брали, чтобы их не обидеть, после чего все приходилось выкидывать с летящего вертолета. На наш вопрос: «Как вы здесь живете?», они отвечали бодро: «Мы Гитлера пережили и атом переживем». Помню, один дедушка, правда, жаловался, что у него собака померла, корова болеет... и просил проверить продукты в погребе на «радиацию». Мы ему старались объяснить, что здесь опасно жить, но у него стояли слезы в глазах, и он твердил свое: «Нет, тут буду помирать». Так наяву мы увидели, какая была тяжелая трагедия для людей, проживавших в прилегающих селах и городах. Все вроде бы целое и на месте, но это все нажитое годами надо было бросить и уехать из родных мест, начать жить заново или, как говорят, с «чистого листа». Какой мерой измерить эту человеческую боль?
Тяжелое впечатление произвел и город энергетиков Припять, что недалеко от станции. Пустые улицы и дворы, в магазинах через витрины были видны на стеллажах сигареты, конфеты, шоколад, выложенный витой лесенкой. И везде никого, только попадались практически лысые от облучения и без голоса кошки и собаки с фиолетовой кожей, да наряды милиции разъезжали по городу, которые зачастую, что мы неоднократно замечали, занимались мародерством. Один раз наш водитель БТР от такой наглости милиции даже пытался догнать и таранить милицейский «уазик», но в последний момент тот проскочил в нескольких сантиметрах от брони БТР.
Удивила картина, которую мы увидели и в прилегающих к 30-километровой зоне селах. Людей там не отселяли, и они жили практически обычной жизнью и даже справляли свадьбы. Все это мы видели с вертолета разведки, а радиационный фон там был порой и выше, чем в 30-километровой зоне. Кто определил эту 30-километровую зону? Чем руководствовались - непонятно. Понятно было только одно, что решения принимались далеко от Чернобыля. В подтверждение этого опишу еще два случая. Ежедневно наш отдел докладывал в Москву о радиационном фоне в зоне ликвидации последствий аварии. И однажды начальник отдела после вызова к командующему группировкой войск в Чернобыле объяснил нам, что Москва не хочет слышать про высокие уровни радиации, и попросил нас, когда будем передавать данные по установленной схеме, все показания делить на десять. И с того дня все передаваемые данные мы занижали по приказу сверху.
И второй случай. 30-километровая зона сама по себе еще делилась на три зоны опасности: 1-я зона - АЭС и город Припять, 2-я зона - город Чернобыль и прилегающие поселки и 3-я зона - все остальное. В середине июля нашему отделу поставили задачу провести радиационную разведку города Чернобыля и объяснили, что от наших данных будет зависеть, останется ли город во 2-й зоне или его переведут в 3-ю. Мы на трех машинах разведки выехали по своим маршрутам выполнять эту задачу, но по возвращении нам объявили, что пришел приказ о переводе города Чернобыля в 3-ю зону. На данные разведки никто и не взглянул, хотя уровни радиации оставались в городе на уровне чуть ниже двухмесячной давности. Из-за миграции пыли вся дезактивация давала только временный эффект, а спустя время уровни радиации практически становились прежними.
Часто приходилось встречать своих сокурсников на станции и в Чернобыле. Практически все выполняли свои обязанности как обычные военнослужащие срочной службы: проводили дезактивацию техники и дорог, грузили на станции вручную зараженный грунт, брали пробы воды, почвы и растительности для лабораторий, осуществляли разведку. Во время этой стажировки мне с моими товарищами пришлось пережить ряд, мягко говоря, неприятных моментов: в опасных уровнях радиации помогать вытаскивать из песка пожарную машину прямо у стен 4-го энергоблока (которую бросили в день аварии), падение БТР, в котором мы находились, в пруд-охладитель станции, где плавали огромные мертвые туши осетров и других рыб, и, наконец, ночное нападение стаи обезумевших от голода собак на аэродроме под Чернобылем, отбиться от них сумели тогда палками и криками.
Время на разведку уходило от 6 до 12 часов без перерыва на обед, а после каждой разведки нас, как правило, привлекали к склеиванию карт и нанесению на них радиационной обстановки для доклада Правительственной комиссии. Заканчивался рабочий день не раньше полуночи, далее дежурные в отделе оставались до утра, а остальные шли отдыхать в общежитие. Конечно, делали это не мы одни. В штабе с таким же распорядком дня трудились почти все офицеры и генералы, невзирая на должности и звания, но, правда, были и исключения, о них я вспоминать не хочу. И где-то только дней за семь до окончания стажировки напряжение стало постепенно спадать. Начал регламентироваться рабочий день, работа проходила более размеренно и планово, отменили ночное дежурство в кабинетах. Хотя мы видели, что вся страна помогает ликвидировать последствия, но постоянно не хватало самых элементарных вещей: респираторов, сменного обмундирования, приборов дозиметрического контроля и так далее. Исключение составляло лишь питание в столовых: оно было отменное. Не могу не сказать и о состоянии здоровья. Практически у всех в Чернобыле наблюдался сдавливающий кашель, осипший голос, длительные головные боли. Медики объясняли это так: «Лечения особого нет, когда вернетесь домой, попейте побольше красного вина, хорошее питание и желательно не заводить детей в течение 2 - 3 лет». Один раз брали кровь на анализ, который показал резкое снижение лейкоцитов в крови.
По окончании стажировки нас привезли в Киев, где простые люди на улицах, узнав, что мы «оттуда», жали нам руки, пропускали без очереди в магазинах, угощали домашними пирожками, да и просто благодарили.
Мы почувствовали гордость за выполненный труд. По приезде в училище нас быстро отпустили в отпуск, после него формально провели медицинский осмотр. Молодые сильные организмы быстро справились с теми недугами, которые были в Чернобыле. Через год мы окончили училище, и служба разбросала нас по всей стране. Лишь спустя годы я начал узнавать, что у многих моих сокурсников есть проблемы со здоровьем, а отдельные уволились из армии по болезни. Позже я и сам заболел многими хроническими заболеваниями. Военно-врачебная комиссия связала мои заболевания с исполнением служебных обязанностей в период ликвидации последствий аварии на ЧАЭС.
Дальше - больше: начал встречать своих однокашников в различных госпиталях и медучреждениях, от которых узнавал, что многие из нашего курса стали инвалидами, а несколько человек умерли от различных болезней, в том числе и от рака, в возрасте чуть более 30 лет. Так, три года назад не стало моего друга Юры Иванова, стал инвалидом Миша Филиппов, с которыми я прошел бок о бок всю стажировку. Многим из моих сокурсников даже при замене удостоверения ликвидатора приходилось в судах доказывать свое участие в ликвидации последствий аварии, хотя и в личном деле все записано, и соответствующие справки имеются. Но одна особенность: в приказах по частям нас «отдавали» количеством, а не по фамилиям. Например: «Прибыли в часть подполковник Петров А.А. и с ним 37 курсантов». И попробуй докажи нашим бюрократам, что ты входил в число этих тридцати семи.
Однажды в палате очередного госпиталя разговорился с одним «гражданским» пожилым больным. Оказалось, что в Чернобыле мы были в одно и то же время. И он вспомнил такой эпизод. Когда они отказались работать в условиях высокой радиации, то на следующий день пригнали курсантов и солдат, и те проводили дезактивацию данного места работы. Потом он рассказал, что по приезде на свой завод (он был инженером) получил за командировку в Чернобыль более 20 тысяч рублей. А я помню: нам, курсантам, выплатили от 40 до 90 рублей за это, а многие еще заплатили по 80 рублей своих денег за брошенные там зараженные шинели. И дело не только в деньгах - практически один только раз в одной из многочисленных книг про Чернобыль я встретил небольшое упоминание про курсантов военных училищ. Надеюсь, что мой рассказ как-то восполнит этот пробел.
Б. КАЛУЖИН (84-й взвод) участник ЛПК на ЧАЭС
По материалам http://tvuxz.ru/likvid.htm
|
